Есть еще океан блок

Он позвонил днём, сказал, что ему плохо и попросил приехать. Я понял, почему ему плохо.

Я не был у него ни разу. Он долго, подробно и бессвязно объяснял, как к нему ехать, не мог вспомнить номер автобуса, который идёт от метро (всего одна остановка), хотя, говорил он, можно и так дойти, совсем недалеко, через парк. Переспрашивая, я записал маршрут, адрес.

— Так давай, приезжай, обязательно приезжай! Приедешь?

В то чýдное время многих проблем ещё не было. Я взял две бутылки портвейна и через каких-нибудь сорок — пятьдесят минут уже звонил в дверь квартиры на последнем, двенадцатом этаже массивного дома, похожего на все дома крепкой и вечной «сталинской» постройки.

В большой запущенной квартире он жил один. Соседи выехали, объяснил он, и никто пока не поселяется. Он был в трусах и расстегнутом грязном белом медицинском халате. — Принёс? — спросил он.

Я достал из портфеля портвейн.

Мы прошли в комнату. Неуверенно двигаясь, он убрал со стола остатки еды, пустые бутылки, отодвинул подальше пишущую машинку, пошел на кухню и принес пахнущий свежими огурцами салат, вилки и разлил портвейн в стаканы. Мы выпили.

С Алексеем мы занимались в одном семинаре в институте. Он, конечно, был поэтом, однако, как и большинство из нас, не печатался, и печатать его никто не собирался. Потому что никто не будет печатать людей, если от них нет никакой р е а л ь н о й пользы. К этому времени мы давно не виделись. Я окончил институт раньше, чем он, встречались мы редко. Работал он дворником.

После первых же фраз, сказанных им сегодня по телефону, я понял, что он снова запил. Он говорил не торопясь, внятно и тихо, но как-то слишком замедленно. Я помнил, что последний раз, когда у меня дома собралась «лучшая часть» нашего семинара, — выпить и почитать стихи, — он не пил.

— Бросил, — говорил он. — Вот уже почти полгода — ни капли. Даже пиво. — Он пил минеральную воду. — А ведь страшно пил. Запоями. Теперь мне водка снится. Как её наливаю, как она пахнет. Лечился. И снова пил. Теперь решил сам, что н и к о г д а.

И вот это н и к о г д а кончилось. И, наверное, уже довольно давно. Он, видимо, стал обзванивать всех подряд. Ему не хватало. И так получилось, что в этот раз я откликнулся первым.

Он выпил вино мелкими глотками, поставил пустой стакан очень осторожно на стол и вдруг как-то неожиданно сказал:

— А ты знаешь, я думаю, что самая лучшая баба в тыщу раз хуже самого худшего мужика!

Это было так неожиданно, что, не успев обдумать того, что он сказал, я утвердительно кивнул. Он не стал развивать эту мысль, а я решил, что не стоит в неё углубляться. Я знал, что он был женат, развёлся, а жена его была медиком. Этот медицинский халат, подумал я, наверное, всё, что у него от неё осталось.

Целую стену его большой комнаты занимали книги. О книгах мы с ним могли когда-то говорить часами. Я знал, что Алексей лишних книг не держал. Я повернулся к полкам и стал их разглядывать. Подбор книг был изумительный. Заметив мой взгляд, он сказал:

— Да, теперь приходится кое с чем расставаться. Но и покупать я не бросил. — Он встал, снял с полки книгу. Это был том из собрания сочинений Ключевского.

— Купил вот всё собрание. Сто пятьдесят отдал. Как ты думаешь, это не дорого? Я сказал, что не очень.

— А вот Хлебников. — Он долго ходил возле полок, тыкался туда и сюда и, наконец, обнаружил, что искал. Это были томики из того, старого тыняновского пятитомника.

— Один мужик просил продать. Наверное, придётся. Он взял сигарету, долго чиркал спичкой по коробку. Наконец она зажглась. Он закурил.

— А откуда у тебя это? — спросил я, рассмотрев на самом верху, под потолком, многотомное издание Гёте на немецком.

— Да это уже давно. Вот возьмусь скоро за немецкий. Изучу. И буду читать, в подлиннике. А мою статью о Тютчеве видел?

— Да, — сказал я, — у меня она есть.

Это была одна из немногих его публикаций. Я знал, что редакция журнала заказала ему статью о Тютчеве, он сделал её блестяще, она тут же была напечатана. Он всё же стал искать журнал, рыться на столе среди бумаг, сдвинул в сторону машинку, но статьи не нашёл.

— Так вот. Получил гонорар. Пил, пил — не хватило. Пошел, а уж было поздно. Стучал, стучал, — он глубоко вздохнул. — Так они забрали у меня за бутылку сотню. Всё, что оставалось.

Взяв пустой стакан, он повертел его в руках, поставил на стол. Потом пересел на диван.

— Марина иногда сюда приходила. — Он помолчал. — А теперь не приходит. Я почитаю тебе её стихи. Она выходит замуж за Олега.

Я знал, что с Мариной, очаровательной и очень способной поэтессой с нашего семинара, он гулял давно. Они все время были вместе. Мне она тоже нравилась. Но ко мне она не приходила. Не знаю, было ли у них что-нибудь. Да и какое это имеет значение?

Я сделал вид, что предстоящее замужество Марины для меня большая новость, хотя недавно, когда я принёс новые стихи в редакцию того толстого журнала, где заведовал отделом поэзии мой бывший шеф, очень известный поэт, он первым делом сказал:

— Не знаю, что нашла наша Марина в этом Олеге (Олег тоже был его учеником). Он ведь какой-то заторможенный. Ведь, правда, он заторможенный? А она выходит за него замуж. Как можно выходить замуж за такого заторможенного? А ведь у неё ребёнок. И она мужа бросает.

Я знал, что Марина должна уйти от мужа. Она мне сама об этом говорила. Не каждый сможет жить с человеком, у которого прогрессирует психическая болезнь. А болезнь у её мужа проявлялась уже очень заметно.

Мне пришлось согласиться со своим учителем, что Олег — заторможенный. Но он, пролистывая мои стихи, всё не мог успокоиться. (Нечего и говорить, что стихи эти, конечно, канули бесследно. Наш шеф помогал только тем, кто сам ему мог быть р е а л ь н о полезен. Реально — я не мог).

Теперь я слушал стихи Марины, которые, взяв тетрадку, запинаясь и останавливаясь, читал Алексей. Некоторые из них я знал, другие — слышал впервые. В них была настоящая, неподдельная боль. В минуты взлета, в минуты вдохновения, наш учитель иногда говорил интересные вещи. Однажды он сказал, что стихи пишутся либо от большого горя, либо от большой радости. Эти были от горя.

Закончив чтение, Алексей открыл вторую бутылку, налил и сказал:

— За неё! — Мы выпили.

— А правда, что у тебя отец — генерал? — спросил я.

— Генерал-лейтенант. Заведует кафедрой в военной академии, лекции читает. Они с матерью живут подо мной. Двумя этажами ниже.

Окно было открыто, я подошёл к нему и подергал решетку. Она крепко держалась, вмазанная, вбитая в кирпич, крашенная белой масляной краской.

— Это прежние жильцы поставили. У них был ребёнок. Боялись, что вывалится. Всёе хочу снять, да руки не доходят, всё времени нет.

Я посмотрел сквозь решётку. Внизу зеленел парк. За ним проглядывал Ленинградский проспект. Шум с него почти не доносился. Наверное, потому, что движение по проспекту, как и по всей Москве, сильно уменьшилось. Москва готовилась к Олимпиаде.

Он налил ещё по стакану. Я подумал, что хорошо, что на этом окне решётка. Мало ли что может прийти в голову обитателю этой комнаты.

— А помнишь, — вдруг сказал он, — как наш шеф рассуждал о странностях некоторых поэтов? Что Маяковский писал: «Я люблю смотреть, как умирают дети. », а в дневниках Блока есть запись: «Вчера с радостью узнал о гибели «Титаника»?

Да, конечно, я хорошо это помнил. На одном из занятий наш учитель привел эти высказывания, доказывая, что жизнь и творчество поэта никак не связаны. Что в жизни большой и даже великий поэт может быть негодяем, мерзавцем, подлецом, злодеем. Что Пушкин ошибся, утверждая, что «гений и злодейство две вещи несовместные». Что они очень даже совместные.

То, что высказывание Маяковского просто дешёвый эпатаж, я понимал. Злодеем он не был. И Блок не был злодеем. Но эта запись в дневнике?

— Знаешь, — сказал он, — я привык ничему просто так не верить. Я проверил. Смотри, что записал Блок. Я прочитал: «Гибель Titanik»a, вчера обрадовавшая меня несказанно (есть ещё океан). »

— «Есть еще океан»! Ведь это не о «Титанике» и даже не об океане. Это о Боге! Ты понимаешь?

— Я понимаю, — сказал я.

И тут впервые за весь вечер мне стало легко. Блок, Блок, — этот поэт был великим. Он был гением. А наш руководитель — нет. Он понял только про «Титаник». Совсем наоборот. «Есть ещё океан»! Это всё, что осталось от Бога.

— Я немного полежу, — сказал Алексей. Он лёг, запахнул свой белый халат и мгновенно заснул.

Блоковская запись в тот день кончалась словами: «Бесконечно пусто и тяжело».

Я сидел у открытого окна, допивал портвейн. Наступал вечер, душный, тяжёлый. К открытию Олимпиады с самолётов уже начали рассеивать облака, приближающиеся к Москве, климат в городе стал какой-то насильственный. Чувствовалось, что должен пойти дождь, но дождя не было. Да и быть не могло. Даже погода была уже подчинена могучей воле государственной машины.

Я представил себе холодную безлунную ночь в океане и идущий полным ходом огромный корабль. В эфире звучат предупреждения об опасности, но корабль уверен в себе, он не сбавляет хода, не меняет курса. И врезается в айсберг. Но вся трагедия в том, что в последний момент корабль пытался отвернуть, и ледяная глыба пропорола его бортовую обшивку. Рана была ужасной, но нанесена она была легко, так, что пассажиры почти ничего не заметили. Если бы удар был прямым, то было бы смято несколько отсеков, кто-то из пассажиров и команды погиб бы, но корабль остался бы на плаву.

Не то же ли произошло с Россией в 1917 году? Незначительные волнения в столице — и для блага народа император отрекается от престола. Для того же блага все хотят конституции, Учредительного собрания — а получают диктатуру незначительной группы беспринципных политических авантюристов, демагогов и террористов. На многие десятилетия. А они всё время кого-нибудь разгоняют: то дворян, купцов и помещиков, то Учредительное собрание, то интеллигенцию, то казаков, то крестьян по ссылкам и лагерям, то церковь, то облака.

И тут мне почему-то вспомнился один его рассказ. Каким-то образом в своё время Алексей устроился за хорошие деньги в помощники к одному очень известному московскому корреспонденту одной очень крупной американской газеты. А работа была такая: этот корреспондент выписывал всю советскую прессу. Перед Алексеем стояла одна-единственная задача: он должен был её просматривать и отмечать интересующую корреспондента информацию. А того интересовала лишь информация о безобразиях, творящихся на просторах нашей родины. И центральные, и областные, и даже районные газеты такую информацию в то время нет-нет да и давали всё же. Алексей рассказывал, что работа эта через какое-то время стала для него просто отвратительна. А тут еще его вызвали в КГБ и предложили во избежание последствий давать информацию о самом корреспонденте. После этого Алексей эту работу бросил и ушёл в дворники.

Уже темнело. Я растолкал Алексея, сказал, что ухожу. Он с трудом встал, пошел провожать. Выйдя, я послушал — замок щёлкнул, ткнул дверь — она закрылась.

Я, конечно, не знал, что вижу его в последний раз.

Как-то осенью, вечером, он позвонил.

— Я стою тут недалеко от твоего дома, — сказал он. — Хмельной. — Он замолчал. Он явно хотел зайти, ждал, что я отвечу. Я представил себе, что сейчас придётся бежать в магазин за вином, сидеть с ним, потом его провожать, сажать в такси. В общем, как обычно.

— Я сейчас ухожу, — соврал я. — Но надо бы увидеться. Как-нибудь на неделе. Обязательно.

— Ну ладно, — сказал он. — Надо бы увидеться, поговорить.

Мы не увиделись.

Однажды, уже зимой, я позвонил в редакцию журнала, где Алексей опубликовал свою статью о Тютчеве и подрабатывал, как я, рецензируя рукописи из потока. Сотрудница редакции, пожилая и симпатичная женщина, которая давала мне работу, среди делового разговора вдруг спросила:

— Вы ведь знали Алексея.

— Да, — ответил я. — А почему вы говорите «знали»?

— Он вчера умер. Мы все тут очень расстроены. Такой талантливый. И молодой. Умер в больнице — организм не выдержал. Может быть, сообщите его знакомым? Я могу вам сказать, когда и где похороны.

Знакомым я сообщил, а на похороны не пошёл.

Источник