Идет, плывет по морю пароход
Идет, плывет по морю пароход.
За название мы поговорим особо.
Как-то, один из «моряков бульварного плавания» при людно сделал мне замечание. В том смысле, что настоящие моряки никогда не говорят «плаваем по морю», они должны говорить «ходим по морю».
Что на это можно ответить ?
Дорогие граждане, те что любят «море с берега, корабль — на картинке», когда стаж работы и жизни в море переваливает далеко за двадцать лет, то глубоко …, все равно, «плаваешь» или «ходишь». На это особо обращают внимание только «салаги» и «моряки» все с того же бульвара.
Я, бывало, в шутку, спрашивал у капитана : «Командир, мы «плаваем» по морю ?» Он бодро отвечал :«Плаваем, «дед», плаваем. »
Почти всех капитанов в той или иной степени обуревает звездная болезнь. На судне капитан — царь и бог. Власть у него — абсолютная. А иначе нельзя. Но в этом кроется и подвох. В результате выше приведенной болезни они сами начинают, вдруг, верить в свою исключительность и непогрешимость. Те из них, кто умнее, иногда притормаживают, а вот недалеких несет и несет. Это все про те же «огонь, вода и медные трубы». Герой, как правило, ломается на «медных трубах».
Обратите внимание на то, что и как капитаны говорят : «Я вышел в море. », «Я ошвартовался. », «Я взял план !» и т. п. но «Мы сели на мель.»
Разницу улавливаете ? Или, вот еще : «А мой старший механик. », а я , в ответ : «Кто это ТВОЙ старший механик ? Я не ТВОЙ, а просто работаю под твоим началом и на нашем судне. Разницу улавливаешь ? А в холуи ни к кому не нанимался.» «Дед, ну что ты к словам цепляешься . »
Мой любимый главный механик — Дерюга Вадим Павлович.
Когда-то мы вместе ходили на дизель-электроходе «Капитан Готский». Я его считаю своим учителем. Высокий, слегка полноватый, с темными вьющимися волосами на голове. Бывало, он нам говорил : «Спят — штурмана, а механики — отдыхают.» Он многому нас научил. И как нужно работать, и как можно отдыхать в море. Я в те годы был еще старшим мотористом. Позднее я его встретил вновь. Прошли годы, я из моториста вылупился в механики, стал старшим механиком.
Как-то навестил своего товарища в краевой больнице во Владивостоке, и спускался с верхнего этажа по боковому трапу. Вот тут, на 2-м или 3-м этаже, увидел стоящего на лестничной площадке Вадима Павловича. Вернее, то, что осталось от этого большого человека.
Он был больной и сломленный, даже ростом как-то уменьшился, а больничная пижама на нем висела-болталась. Я, конечно, подошел к нему : «Здравствуйте, Вадим Павлович ! Узнаете меня ?» «Как же, Саша. Помню. », и заулыбался какой-то жалостной улыбкой. «Как ваши дела Вадим Павлович ? Скоро ли выпишут из больницы ?» «Плохи мои дела, Саша. » Мы с ним поговорили еще, но я чувствовал, что он уже не с нами. Что он собрался уходить. Грустно все это.
Однажды, в тропических широтах, нам попалась на удочку-закидушку небольшая акула-лиса. Была она длиной мерта два. Но все равно это акула, а моряки издавна разбираются с ними «по-свойски». Как ? Уж в море точно не отпускаем.
А у акулы-лисы хвост очень оригинальной формы. Он ассиметричен, верхний луч хвоста гораздо длиннее нижнего. К тому же, он красиво изогнут. Вот, когда рыбка «уснула», я у ней и оттяпал топором этот красивый хвост. Он ведь теперь ей не нужен. Засолил как воблу, хорошенько высушил. Нет, конечно не для пива. Затем, я покрыл этот хвост лаком на два слоя. Получилось красиво. А капитан говорит :
« Дед, что ты дурью маешься ? Не салажонок ведь уже. »
« Слушай, Петрович, ты себя можешь вспомнить, эдак, в классе третьем ?»
« С трудом, но могу.»
« А теперь ответь, только честно. Хвост НАСТОЯЩЕЙ акулы произвел бы на тебя, в том возрасте, впечатление ?»
« Несомненно, и не изгладимое. »
« Вот, ты сам и ответил на свой вопрос. У меня сын в третьем классе учится. Пусть он, со своими товарищами, полюбуются хвостом настоящей акулы. Может быть кто-то из них, в последствии, станет моряком.»
Как же так случилось-приключилось, что с недавних пор красивым и гордым словом ЯХТА, вдруг, стали называть плавучие бордели с вышколеной командой холуев и прислуги ? Моя душа моряка просто корчится от негодавания и возмущения.
Наш сейнер-траулер на подходе к Сангарскому проливу (по японски его кличут Цугару).
Я обговорил с капитаном неотложный вопрос и задержался в ходовой рубке. Старшему механику это дозволяется. В ходовой рубке: капитан, вахтенный помощник, матрос на руле и я. Задержался чтобы полюбоваться открывшимся видом.
Море спокойное и красивое, из голубой дымки появились как мираж Японские острова. И пока еще висят над горизонтом, как и положено хорошему миражу. Наше судно резво бежит вспарывая носом синеву моря. А пенные «усы» волн от форштевня разбегаются по сторонам. В этих усах любят кувыркаться дельфины, они и сегодня играют в волнах иногда обгоняя нас. Но снова возвращаются. Спокойное море всегда как подарок моряку. Утро. В ходовой рубке тихо, только слышно как размеренно «бухтит» где-то за спиной главный двигатель. А для уха стармеха мерная работа главного двигателя лучше любой музыки.
У штурвала стоит мотрас Бамбин. Все в экипаже кличут его «Бандит», и есть за что. Вдруг он начинает давиться от смеха и пытается его сдержать, но ему это плохо удается.
Капитан : « Бамбин, что вас так рассмешило ? Может поделитесь с нами ? Держать судно на курсе !» «Есть, держать судно на курсе», отзывается рулевой. Матрос одерживает судно, возвращая на курс, и говорит :
«Товарищ капитан, я никак не мог запомнить название основных Японских островов. А придумал считалочку и все основные острова теперь как на ладони. Вот послушайте : « Ты, моя Хоккайда. Я тебя Хонсю. За твою Сикоку я тебя Кюсю !»
Теперь уж настала наша очередь смеяться. Бандит, он и есть бандит. Матросы зазря кличек не выдают.
В море качает. Качает-это не то слово. В море бросает, кренит в разные стороны. Килевая и бортовая качки. Судно то проваливается куда-то вниз, а кишки и все нутро взлетают вверх, под горло. А потом судно встает на дыбы и остается ему только заржать по лошадиному. Капитан в подобных случаях говорит, что «волны выше сельсовета». Вновь налетевшая волна так врежет в скулу, что судно сотрясается всем корпусом, и думаешь в такие минуты «Не подведи, родной !».
Важно, чтобы судно слушалось руля и двигатель работал исправно.
Наваливается очередная волна, а судно еще от предыдущей не оправилось, и многие тонны воды обрушиваются на полубак так, что он скрывается под водой. Затем, судно, содрогаясь от страха, выныривает из этой бездны, чтобы получить новый удар.
И эти чертовы качели могут продолжаться очень долго. Это если «паук» циклона завис на месте. Но все же и шторму есть предел. Ветер начинает заходить, менять свое направление, и волна залегает. Качка уменьшается и, наконец, и судну, и нам грешным, можно перевести дух и немножко передохнуть, но особо не расслабляться. В море расслабляться нельзя.
Но самый фокус, самая фишка, как сейчас принято говорить, состоит в том, что во время всей этой свистопляски мы работаем, несем вахты, спим, кушаем и, пардон, ходим в гальюн ( туалет ) . Представьте себе, хотя бы, чего стоит коку приготовить нам обед в штормовых условиях. Представили ? Нет, этого ваша фантазия не осилит, это надо видеть.
За всю свою долгую морскую практику я припомнил только два случая, когда мы остались без горячей еды и довольствовались сухим пайком.
Отдыхающие на морских курортах подчас с упоением рассказывают друг другу о шторме, который они якобы наблюдали с берега. Дорогие мои «моряки бульварного плавания», довожу до вашего сведения, то, что вы могли видеть — это всего лишь свежий ветер. Что «барашки» пены на гребне волны не являются признаком настоящего шторма. А в художественном кино оператор специально выбирает такой ракурс, чтобы волны казались огромными.
А теперь слушайте сюда. В настоящий шторм волна становится седой от подножья до вершины из-за брызг, которые сильный ветер срывает с поверхности воды. И не приведи Бог, вам такое увидеть воочию. Вы просто остолбенеете от страха.
Старый капитан, после долгой разлуки, вновь оказался на берегу моря. Вошел в воду и, погрузившись в морские волны, впервые в жизни заплакал. Но никто не видел его слез. Во-первых, никто просто не мог ожидать такого от «старого морского волка», а во-вторых, слезы его были такие же горькие и соленые как и морская вода. Один к одному. Он понимал, он чувствовал, что это их последняя встреча. Капитан прощался с морем.
Покуда я жив, у этого рассказа не может быть окончания.
Источник
Почему корабль ходит, а не плавает?
Если при моряке сказать: «корабль плывет», то он недовольно поправит: «не плывет, а идет». А почему так говорят? Объяснений целых три.
Первое — это суеверия : на заре мореходства мореплавание было опасным. Говорить, что корабль плывет — означало, что корабль уже в воде, уже потонул. А если он «идет» по морю, то это значит, что он будто скользит по поверхности.
Второе – логическое . Моряки считают так: плавает мусор – у него маршрута и цели, а корабль идет по четко заданному маршруту. Еще плавать – значит перемещаться в толще воды, а ходить – можно только по поверхности, что и делает корабль.
Третье – традиции. В Англии говорят «to go to sea», что дословно переводится, как «идти по морю». Англия в этих вопросах авторитет – мы все знаем, как эта страна повлияла на мировое мореходство. Возможно, выражение пришло оттуда ( ведь мы довольно много заимствовали у них в этом плане). Кстати, у Германии мы тоже много заимствовали, но и там не говорят «плывет», там он едет: «Mein Schiff fährt».
Однако, с точки зрения русского языка говорить «корабль идет» — неправильно.
Ходит то, что имеет ноги, а корабль плывет – по воде невозможно идти. Во всех официальных документах корабль именно плывет, да и все-таки мы говорим «капитан дальнего плавания», а не «дальнего хождения» . » «Корабль идет» — это жаргонизм ( профессиональная лексика), а не официальное правило.
Источник
По морю идет теплоход держащий
На вершине останца
В детстве у меня был большой приятель — деревенский пастушонок Сашка. Мы вместе бегали в лес и ловили в нашем озерке рыбу. Однажды я увидел Сашку из открытого в сад окна. Из сада слышался деловитый гул пчел и нестерпимый треск кузнечиков. Над карнизом дома приветливо щебетали касатки-ласточки, а в летнем небе пронзительно свистели стрижи.
Сашка стоял за кустом сирени, выпячивал глаза и делал мне таинственные знаки рукою.
— Айда дикую утку стрелять! — услыхал я Сашкин шепот.
С невыразимым волнением бежали мы с Сашкой к озерку. В руке я сжимал маленькое ружьецо «монтекристо», которое мне подарил отец. Остановившись на краю сада, едва переводя дыхание, Сашка молча показал на заросшее кустами и осокой наше небольшое озерко. Посреди озерка спокойно плавала дикая утка. Грудь ее была белая, спина темная, а маленькая плоская головка на тонкой шее кончалась клювом, острым, как шило. С бьющимся сердцем я подполз к густому кусту и, раздвинув ветки, стал прицеливаться. Руки дрожали, стучало в ушах. От волнения я промахнулся, крошечная пулька шлепнулась рядом с птицей. Я перезарядил ружье, выстрелил еще и еще, а птица сидела как заколдованная. Удачным выстрелом наконец я ее подстрелил. Зашлепав по воде крыльями, раскидывая брызги, она перевернулась вверх брюхом. Черные лапки судорожно двигались.
— Ура! — не своим голосом завопил за моей спиной Сашка.
Сталкиваясь веслами, мы изо всех сил гнали лодку к моей первой в жизни настоящей охотничьей добыче. Я достал утку; с нее скатывались прозрачные капли воды. Добыча показалась тяжелой.
Наблюдая нашу охоту, на берегу стоял отец и улыбался знакомой добродушной улыбкой.
— Ну как, охотнички? — сказал он, щурясь от дыма папироски. — Какую подстрелили дичину?
Я выскочил из лодки, держа в руках добычу.
— Эге-ге! — сказал отец, разглядывая утку. — Ты гагару ухлопал. Птица у нас редкостная. Только ее есть нельзя — гагары рыбой воняют.
— Совсем не воняют, — обиженно ответил я, обнюхивая добычу.
— А вот зажарь-ка ее — и сам есть не станешь. И собака не станет. Гагары рыбой питаются, поэтому их мясо нехорошо пахнет.
Разговор с отцом омрачил мою охотничью радость. Я никогда не слыхал о вонючих утках, которые пахнут рыбой. «Наверное, отец хочет меня подразнить, — подумалось мне, — он нарочно придумал вонючую утку».
Дома меня встретили веселыми поздравлениями. Даже учительница Евгения Николаевна не заставляла меня в этот день решать скучные задачи. Я сам ощипал утку и потребовал, чтобы ее непременно зажарили к обеду. Мне хотелось всех угостить первой добычей.
— Что с ним поделаешь, — сказал отец. — Приготовьте ему завтра поганую утку. Только пусть ест сам за отдельным столом, а мы будем смотреть издали.
Ночью от пережитых охотничьих впечатлений я спал плохо. Мне грезилась утка, снилось ружье. За кустами дразнился Сашка, показывая язык: «Поганая, поганая твоя утка!»
Утром за завтраком надо мною продолжали шутить. Наливая молоко, накладывая в тарелку горячую душистую картошку, отец говорил:
— Теперь посмотрим, как наш храбрый охотник будет свою дичь кушать.
Передо мною торжественно поставили большую глиняную чашку с зажаренной гагарой. От жаркого шел неприятный рыбный запах. Под насмешливыми взглядами я взял вилку и нож. Нельзя сказать, чтобы дичь была вкусной, но, разумеется, я не смел в этом сознаться. От мяса гагары порядочно воняло рыбой. Одолевая отвращение, я мужественно проглатывал кусок за куском. Поглядывая на меня, отец снисходительно и ласково улыбался.
— Ну, видно, выйдет из тебя настоящий охотник! — сказал он, вставая, смеясь и теплой широкой ладонью оглаживая мою голову.
На шутки я не отвечал. Я терпеливо доедал добытую мною первую настоящую дичину и был очень доволен похвалою отца, предсказавшего, что из меня выйдет охотник. Позже я никогда не ел мяса вонючих гагар, но в трудных походах и на охоте никогда не бывал очень разборчивым и капризным.
Помню деревенское ясное утро. С отцом мы едем на дрожках по укатанной, крепкой, потемневшей от ночной росы проселочной дороге. Солнце недавно взошло, — легкий, оставшийся с ночи золотистый туман стелется над лугами. В этот утренний час неудержимо хочется спать, и, прикорнув за широкой спиною отца, я клюю и клюю носом.
В широкой, еще залитой легким туманом лощине отец вдруг останавливает лошадь.
— Смотри, — тихо говорит он, натягивая вожжи, показывая рукою на уходящий под гору луг: — Волки!
Утренняя сонливость мгновенно проходит. Я жадно смотрю вперед, на правую сторону, где под косыми лучами раннего солнца затейливо вьется посреди лугов речка. Там, шагах в пятистах от дороги, сгрудилось в беспорядочную кучу стадо овец. От неподвижного стада, точно разбойники с кровавого промысла, пробираются два матерых волка, ничуть не скрываясь. Я хорошо вижу их серые спины, лобастые головы с поджатыми ушами. Передний, огромный волк, зубами придерживая добычу, несет на спине зарезанного барана. Свою тяжелую ношу он легко несет, как игрушку.
— Ах, разбойники, ах, прохвосты! — с волнением восклицает отец.
Торопливо вынимает он из сумки револьвер и, соскочив с дрожек, несколько раз стреляет. Волки немного прибавляют шагу, не выражая намерения бросить добычу. Отец кричит и стреляет еще и еще (я с трудом удерживаю вздрагивающую при каждом выстреле лошадь), и волки вместе с добычей скрываются в ольховых кустах.
Отец еще долго стоит с разряженным револьвером в руках. Разумеется, он очень взволнован. Но еще больше волнуюсь я. Недаром на всю жизнь с необычайной четкостью запечатлелась в моей памяти давняя эта картина: росистое летнее утро, освещенный утренним солнцем луг, отец с револьвером в руках — и два серых разбойника, на наших глазах спокойно уносящих свою добычу.
Источник