С григорьев победа моря
Уплыли ипонцы в свое государство. Лодка скрылась за горизонтом примерно на румбе [2] NO. Значит, так! Сидит Левон на пустом острову середь пустого моря и думает; как же теперь быть, на чем в Расею плыть? На бандуре океан-море не переплывешь. А плыть надо три океана и семь морей… Другой бы и духом пал. Да не таков матрос Черноморского флота Левон Конопатый, чтоб духом пасть. Дело к ночи. Солнышко сбирается месяцу вахту сдавать. Штиль совсем. Море не дышит, не шелохнет — ровно зеркало гладкое. Сел Левон у самого края воды на камушек, подтянул на бандуре кое-какие струны и начал из них тоску свою выщипывать. Сидит Левон, тихонько играет и сам себе поет. А лицом сел Левон примерно на такой румб, чтобы песня его домой летела. Расчет у Левона обыкновенный; услышит песню береговой ветер, вздохнет и понесет ее далеко-далеко в море-океан. А в море-океане где-нигде да штилюет русский кораблик. Долетит вздох зефира до кораблика, флаг и вымпел встрепенутся. Вахтенный начальник закричит: «Свистать всех наверх! Паруса ставить!» И пойдет кораблик крутым бейдевиндом к пустому острову снимать матроса с камня…
Надеялся так Левон, да не так вышло. Не успел ветер вздохнуть — ночь. Месяц на вахту стал. Светит очень сильно — прямо синий день. Все видать. И видит Левон: всколыхнулось близ берега море, круги пошли, и вынырнула из глуби морская царевна Марья Моревна, неописанной красоты девица. Подплыла к самому камню, где Левон сидит, легла грудью на песок, подперла голову руками — слушает, с матроса глаз не спускает. Он хоть и конопатый, а лицо у него довольно приятное. А главное — уж очень грустно поет да играет, прямо за сердце берет. Вздохнула Марья Моревна — морская царевна и говорит:
«О чем ты грустишь, добрый молодец, русский матрос? До того тяжка твоя песня, что в море утонула, до дна морского дошла, и я услыхала в своем терему».
А у самой слезы катятся, и каждая слезинка бесценным жемчугом падает в песок.
«О том я грущу и о том плачу, — отвечает Левон Конопатый. — что пустился я объехать весь свет. Все земли прошел, все океаны, края света достиг — хотел проверить, есть ли где земля лучше Расеи. Всю-то я вселенную проехал, повидал все земли, все народы, пил воду изо всех рек и закусывал всякими фруктами: апельсинами, лимонами, ананасами, бананами, — а нет слаще хвалынского анисового яблочка да свежей воды, что из-под камушка бежит в быстрой речке Ременской. И уж хотел я в Расею воротиться, да прознал про то твой дядя Бурей [3] не пускает и не пускает меня с моря: подул, дохнул, завыл — завязался противник от норда силою в двенадцать баллов. Паруса порвал, руль обломал и мачты норовит поломать. Правежу почти нет. Что тут делать? Гляжу: берег, хотя и чужой. И выкинул меня Бурей на остров Ипон. Попал я в плен к японскому царю. Только ипонцы моего характера не выдержали — я их плясом извел, вот и кинули меня на камень без всякого орудия, даже нож матросский отняли. Оставили одну бандуру. «Будь, — говорит ипонский император, — она проклята!» Вот и сижу на камне посередь моря — жду, кто меня с камня сымет…»
«Ох! — вздохнула Марья Моревна — морская царевна. — Не скоро ты, русский моряк, здесь корабля дождешься. Уж тяжка твоя доля, а песня твоя еще тяжельше. Не может мой второй дядя Зефир [4] ее на крыльях поднять, до кораблика русского донесть — тонет твоя тяжелая песня в море. А ипонцы народ хитренный, они нарочно тебя завезли на гиблый камень — тут никто никогда не плавает. Ты пойдем-ка лучше со мной в подводное царство, в мой хрустальный дворец. Там живет царь Морей, отец мой. Да есть еще у меня брат Трифон, — вот и все наше семейство. Мамаша v нас кончилась. Брат-то мой Триша, вроде тебя, музыкант. Только он не на струнах, а на трубе играет. Сделал из раковины трубу и дудит в нее. Имей в виду и то, что царь Морей, родитель мой то есть, плясать большой мастер и охотник. Трифон на дудке дудит, а папаша мой пляшет. Дело у них идет на спор: то ли папаша Трифона перепляшет, то ли Трифон папашу перелудит. Только еще ни разу не бывало, чтобы Тришка папашу передудел. У него, уж того гляди, щеки лопнут от натуги, а папаша кричит: «Давай, давай, веселее!» И то себе на ус навей: папаша мой грустных песен терпеть не может. А если ты хоть, возможно, и мастер плясовые песни играть, так не очень задавайся, что японцев плясом замаял. Моего родителя не так-то оно просто до-упаду довести. Значит, так: приглянулся ты мне — я тебя и научу, если хочешь, как домой попасть. Хочешь?»
«Как не хотеть? Очень даже… Да на чем же хоть бы из вашего подводного царства я могу домой пуститься?»
Отвечает Марья Моревна — морская царевна:
«О том не беспокойся. Родитель мой, царь Морей, любит и покататься, да и по делам царским ему приходится туда-сюда ездить. У него есть: первое — Черный бык, второе — конь Златогрив, третье — див-рыба Дельфин. На Черном быке мой папаша ездит дань собирать со своих подвластных, потому на быке больше увезешь — оно не скоро, зато споро. Конь Златогрив побыстрее. Его только див-рыба Дельфин обогнать может. А уж быстрей Дельфина нет ни в море, ни над морем, его никто обогнать не может».
Левон про себя смекает: «Конь — это будет дело подходящее. На быке мне везти нечего, а на див-рыбе на берег не выехать».
Думает так, а сам вслух говорит:
«Мне хоть на быке — я бы хоть и на волах готов, лишь бы до Расеи добраться. Только ведь, Марья Моревна, само собой разумеется, не даст мне царь Морей, твой папаша, хоть и на короткое время, быка, что ли?»
«А ты, добрый молодец, — отвечает морская царевна, — сумей моему папаше понравиться, тогда и даст. И вот еще что упреждаю: не вздумай ты с царем Мореем перекоряться. Он у меня ужасно спорить любит. У вас, в Черноморском флоте, есть, слыхала я, смотритель исправительной николаевской роты, его благородие прапорщик Макаров — еще у него сынок благородный родился, Степаном звать… Знаешь ли такого. «
Стешок восхищен тем, что про него сам царь Морей и Марья Моревна слыхали, и перебивает Ничипора:
— Макаров-то мой батька, а благородный сынок — я!
— Значит, так! — согласился со Стешком Ничипор. — «Так этот Макаров страсть спорить любит. Сойдутся на улице с адмиралом Бутаковым — битый час спорят, три часа спорят, пока пушка к обеду не ударит… Да и младший сынок пошел в папашу: упрям, как козел…»
— Я не козел! — обиделся Стешок. — Где у меня роги, борода?
— Не о тебе речь, а про царя Морея… «Такой он спорщик, что прапорщик Аскаров ему в подметки не годится. Имей это в
Источник
С григорьев победа моря
Для среднего возраста
Ответств. редактор Я. Максимова, Художеств, редактор С. Содомская. Технич. редактор В. Артамонов.
Коректоры А. Враныч и Е. Трушковская. Подписано к печати 20/XI 1946 г. 5 печ. л. (4.4 уч. изд. л.). 37 000 зн в печ. л. Тираж 150 000 экз. А10960. Заказ № 2715. Цена 1 р. 50 к.
Фабрика детской книги Детгиза. Москва. Сущевский вал, 49.
ОТЦОВСКАЯ ЗАБАВА
— Держись! — крикнул отец и запел на плясовой напев:
Рука у отца сильная, ладонь с крепкими пальцами, широкая. Он все время следит, чтобы Стешок не скувырнулся, удерживая его в равновесии с ловкостью балаганного гимнаста. Похоже ли это на самом Деле на вольный полет птицы в пустом просторе высоты или на то, как люди плавают. — Стешок судить не мог. Он доверялся силе и ловкости отца; его прельщало то, что телу делалось легко и зыбко.
— Ах, ах! — вскрикивала а испуге мать, воздевая к небу руки когда Стешок начинал чересчур усердно махать «крыльями» в надежде оторваться от руки отца и взмыть вверх соколом или с чрезмерной силой начинал работать ногами, думая и в самом деле уплыть по небывалой воде.
Тонуть еще лучше, еще веселее, чем летать или плавать. В последний раз Осип Федорович не справился, и Стешок больно ударился босыми пятками об пол и заревел.
Мать подхватила его на руки и, растирая ноги сына, гневно бранила отца:
— Доигрались! Хлопец уж большой, а он для вас все игрушка, ваше благородие…
— Да, брат Степан, тяжеленек ты стал. — говорит отец, ероша волосы на голове Стешка. — Вырос. Довольно: поплавали, полетали, — будет с нас. Шабаш! На службу пора.
Стешок заревел громче, но не от боли, а от досады: неужели веселой игре пришел конец?! Ни летать, ни плавать, ни тонуть больше не придется… Одцако Стешок уже знает повадки больших людей и пользуется случаем что-нибудь выплакать. Не много, не мало, а что-нибудь ла можно выгадать.
— «Тонут, тонут»! — кричит он сквозь слезы, вырываясь из объятий матери, и, умоляя, протягивает руки к отцу.
— Нет уж, брат? Раз мать не велит — кончено. Баста. Отменяется раз и навсегда. У нас строго!
Стешок закатывается плачем, закрывает ладонями то глаза, то уши и притом начинает притворно икать, поглядывая уголком глаза из-под руки на отца.
— Хочешь папушника с медом? — шепчет на ухо Стешку мать.
— Не хочу! Хочу «поплыли, полетели»! — кричит Стешок и затыкает уши.
— Не хочу! — отвечает Стешок, хотя не слышит, чем его манит мать.
— Маковник с медом. Он маковника с медом хочет… Маковника? С медом… Вишневое варенье варить будем. Пенок сколько будет.
— Не хочу? Хочу «тонут, тонут».
— Торгуйся, хлопчик. — подсказывает он. — Смотри не продешеви, проси больше.
— Чего же ты хочешь, назола? — Мать сердито трясет Стешка и шлепает ладонью.
— Хочу с нянькой Ничилором на Ингул гулять!
— Дешево отдал товар, — говорит отец усмехаясь. — надо было больше просить.
Поворотясь к дверям, он выходит из комнаты и кричит во двор:
— Нянька, ходи до барыни!
Отец прощается с матерью:
— Пойду до роты Счастливо оставаться.
— С богом, ваше благородие…
Стешку отец на прощанье делает легонько «смазь», собрав в свою крепкую горсть мокрое от слез лицо сына.
Стешок спохватился, что дешево продал веселую игру, и пытается просить надбавки:
— Хочу к крестному на завод, на лодку хочу, на лоцию хочу! К адмиралу-дедушке хочу картинки смотреть!
— Еще чего? — улыбаясь и целуя сына в мокрые от слез глаза, спрашивает мать.
Мать вздрагивает и гневно сдвигает брови.
— Я тебя! Еще чего захочешь? Нянька! Где ж она?
— Есть! Вот и нянька в своем липе! — отвечает весело, вдвигаясь через дверь в комнату, матрос, невысокий, но зато широкий в плечах до того, что ему в дверь просунуться можно только боком. — Эге ж! — качая седой стриженой головой, говорит «нянька». — Благородный, а плачет! Где ж оно видано, чтоб благородные так себя аттестовали.
У матроса по локоть засучены рукава, руки запачканы красным бузинным соком и мелом.
— Ничипор, сведи уж малого до Буга, — говорит мать. — Только смотри, к воде близко не подпускай. Да не вздумай опять в лодке катать…
Стешок соскользнул с колен матери и тянет няньку вон из комнаты:
— Идем, идем. На берег! На лодку! К крестному! На рыбный завод. К Бутакову!
— Да не долго гуляйте! Орешку еще набить надо. Не набил еще орешку? — кричит вслед матросу и сыну мать в принимается, тихо посмеиваясь сама с собой, выбирать на варенье вишню» горой насыпанную на столе…
Стешок тянет матроса к Боротам.
Вместо того чтобы вести Стешка с крыльца на улицу, Ничипор поворачивает влево во двор, где над криницей [1] кусты сирени, бузины и акаций образуют тенистую беседку. Стешок напрасно упирается в землю ногами и тянет матроса за руку, чтобы придать ему правильный курс.
— Куда ты, няня Ничипор? Не туда! Идем на Ингул. Мама велела нам на Ингул.
Источник
С григорьев победа моря
Для среднего возраста
Ответств. редактор Я. Максимова, Художеств, редактор С. Содомская. Технич. редактор В. Артамонов.
Коректоры А. Враныч и Е. Трушковская. Подписано к печати 20/XI 1946 г. 5 печ. л. (4.4 уч. изд. л.). 37 000 зн в печ. л. Тираж 150 000 экз. А10960. Заказ № 2715. Цена 1 р. 50 к.
Фабрика детской книги Детгиза. Москва. Сущевский вал, 49.
ОТЦОВСКАЯ ЗАБАВА
— Держись! — крикнул отец и запел на плясовой напев:
Рука у отца сильная, ладонь с крепкими пальцами, широкая. Он все время следит, чтобы Стешок не скувырнулся, удерживая его в равновесии с ловкостью балаганного гимнаста. Похоже ли это на самом Деле на вольный полет птицы в пустом просторе высоты или на то, как люди плавают. — Стешок судить не мог. Он доверялся силе и ловкости отца; его прельщало то, что телу делалось легко и зыбко.
— Ах, ах! — вскрикивала а испуге мать, воздевая к небу руки когда Стешок начинал чересчур усердно махать «крыльями» в надежде оторваться от руки отца и взмыть вверх соколом или с чрезмерной силой начинал работать ногами, думая и в самом деле уплыть по небывалой воде.
Тонуть еще лучше, еще веселее, чем летать или плавать. В последний раз Осип Федорович не справился, и Стешок больно ударился босыми пятками об пол и заревел.
Мать подхватила его на руки и, растирая ноги сына, гневно бранила отца:
— Доигрались! Хлопец уж большой, а он для вас все игрушка, ваше благородие…
— Да, брат Степан, тяжеленек ты стал. — говорит отец, ероша волосы на голове Стешка. — Вырос. Довольно: поплавали, полетали, — будет с нас. Шабаш! На службу пора.
Стешок заревел громче, но не от боли, а от досады: неужели веселой игре пришел конец?! Ни летать, ни плавать, ни тонуть больше не придется… Одцако Стешок уже знает повадки больших людей и пользуется случаем что-нибудь выплакать. Не много, не мало, а что-нибудь ла можно выгадать.
— «Тонут, тонут»! — кричит он сквозь слезы, вырываясь из объятий матери, и, умоляя, протягивает руки к отцу.
— Нет уж, брат? Раз мать не велит — кончено. Баста. Отменяется раз и навсегда. У нас строго!
Стешок закатывается плачем, закрывает ладонями то глаза, то уши и притом начинает притворно икать, поглядывая уголком глаза из-под руки на отца.
— Хочешь папушника с медом? — шепчет на ухо Стешку мать.
— Не хочу! Хочу «поплыли, полетели»! — кричит Стешок и затыкает уши.
— Не хочу! — отвечает Стешок, хотя не слышит, чем его манит мать.
— Маковник с медом. Он маковника с медом хочет… Маковника? С медом… Вишневое варенье варить будем. Пенок сколько будет.
— Не хочу? Хочу «тонут, тонут».
— Торгуйся, хлопчик. — подсказывает он. — Смотри не продешеви, проси больше.
— Чего же ты хочешь, назола? — Мать сердито трясет Стешка и шлепает ладонью.
— Хочу с нянькой Ничилором на Ингул гулять!
— Дешево отдал товар, — говорит отец усмехаясь. — надо было больше просить.
Поворотясь к дверям, он выходит из комнаты и кричит во двор:
— Нянька, ходи до барыни!
Отец прощается с матерью:
— Пойду до роты Счастливо оставаться.
— С богом, ваше благородие…
Стешку отец на прощанье делает легонько «смазь», собрав в свою крепкую горсть мокрое от слез лицо сына.
Стешок спохватился, что дешево продал веселую игру, и пытается просить надбавки:
— Хочу к крестному на завод, на лодку хочу, на лоцию хочу! К адмиралу-дедушке хочу картинки смотреть!
— Еще чего? — улыбаясь и целуя сына в мокрые от слез глаза, спрашивает мать.
Мать вздрагивает и гневно сдвигает брови.
— Я тебя! Еще чего захочешь? Нянька! Где ж она?
— Есть! Вот и нянька в своем липе! — отвечает весело, вдвигаясь через дверь в комнату, матрос, невысокий, но зато широкий в плечах до того, что ему в дверь просунуться можно только боком. — Эге ж! — качая седой стриженой головой, говорит «нянька». — Благородный, а плачет! Где ж оно видано, чтоб благородные так себя аттестовали.
У матроса по локоть засучены рукава, руки запачканы красным бузинным соком и мелом.
— Ничипор, сведи уж малого до Буга, — говорит мать. — Только смотри, к воде близко не подпускай. Да не вздумай опять в лодке катать…
Стешок соскользнул с колен матери и тянет няньку вон из комнаты:
— Идем, идем. На берег! На лодку! К крестному! На рыбный завод. К Бутакову!
— Да не долго гуляйте! Орешку еще набить надо. Не набил еще орешку? — кричит вслед матросу и сыну мать в принимается, тихо посмеиваясь сама с собой, выбирать на варенье вишню» горой насыпанную на столе…
Стешок тянет матроса к Боротам.
Вместо того чтобы вести Стешка с крыльца на улицу, Ничипор поворачивает влево во двор, где над криницей [1] кусты сирени, бузины и акаций образуют тенистую беседку. Стешок напрасно упирается в землю ногами и тянет матроса за руку, чтобы придать ему правильный курс.
— Куда ты, няня Ничипор? Не туда! Идем на Ингул. Мама велела нам на Ингул.
Источник