Саша Черный
«Сказка Мирная война»
«Сказка Мирная война»
За синими, братцы, морями, за зелеными горами в стародавние времена лежали два махоньких королевства. Саженью вымерять — не более двух тамбовских уездов.
Население жило тихо-мирно. Которые пахали, которые торговали, старики-старушки на завалинках толокно хлебали.
Короли ихние между собой дружбу водили. Дел на пятак: парад на лужке принять, да кой-когда, — министры ежели промеж собой повздорят, — чубуком на них замахнуться. До того благополучно жилось, аж скучно королям стало.
Был у них на самой границе павильон построен, чтобы далеко друг к дружке в гости не ходить. Одна половина в одном королевстве, другая в суседском.
Сидят они как-то, дело весной было, каждый на своей половине, в шашки играют, каждый на свою землю поплевывает.
Стража на полянке гурьбой собрамшись, — кто в рюхи играет, кто на поясках борется. Над приграничным столбом жучки вьются, — какой из какого королевства и сам не знает.
Вынул старший сивый король батист-платок, отвернулся, утер нос, — затрубил протяжно, — спешить некуда. Глянул на шашечную доску, нахмурился.
— Неладно, Ваше Королевское Величество, выходит. У меня тут с правого боку законная пешка стояла. А теперь гладко, как у бабы на пятке. Ась?
Младший русые усы расправил, пальцами поиграл.
— Я твоим шашкам не пастух. Гусь, может, мимо пролетающий, крылом сбил, али сам проиграл. Гони дальше.
— Гусь? А энто что. — и с полу из-под младшего короля табуретки шашку поднял. — Чин на тебе большой, королевский, а играешь, как каптенармус. Шашки рукавом слизываешь.
— Ты самый. Ставь шашку на место.
— Я каптенармус?! От каптенармуса и слышу! — скочил младший король с табуретки и всю игру полой халата на земь смахнул.
Побагровел старик, за левый бок хватился, а там за место меча чубук за пояс заткнут. Жили прохладно, какие там мечи!
Хлопнул он в ладоши:
Русый тоже распетушился, кликнул своих.
Набежали, туда-сюда смотрят: нигде жуликов не видно. Да и бить нечем, —
бердышей, пищалей давно не носили, потому оченно безопасная жизнь была.
Постояли друг против друга короли, — глаза, как у котов в марте, — и пошли каждый к себе подбоченясь. Стража за ими, — у кого синие штаны за сивым королем, у кого желтые — за русым.
Стучат-гремят по обеим сторонам кузнецы — пики куют, мечи правят. Старички из пушек воробьиные гнезда выпихивают, самоварной мазью медь начищают. Бабы из солдатских штанов моль веничком выбивают, мундиры штопают, — слезы по ниткам так и бегут. Мужички на грядках ряды вздваивают, сами себе на лапти наступают.
Одним малым ребятам лафа. Кто на пике, заднюю губернию заголив, верхом скачет. Иные друг против дружки стеной идут, горохом из дудок пуляют. Кого в плен за волосья волокут, кому фельдшер прутом ногу пилит. Забава!
Призадумались короли. Однако по ночам не спят, ворочаются, — война больших денег стоит. А у них только на мирный обиход в обрез казны хватало. Да и время весеннее, боронить-сеять надо, а тут лошадей всех в кавалерию-артиллерию согнали, вдоль границы укрепления строют, ниток однех на амуницию катушек с сот пять потребовалось. А отступиться никак невозможно: амбицию свою поддержать кажному хочется.
Докладывает тем часом седому королю любимый его адъютант: так-то и так, Ваше Величество, солдатишка такой есть у нас завалящий в швальне, солдатские фуражки шьет. Молоканского толку, не пьет, не курит, от говяжьей порции отказывается. Добивается он тайный доклад Вашему Величеству сделать, как войну бескровно-безденежно провести. Никакого секрета не открывает. Как, мол, прикажете?
— Гони его сюда. Молокане, они умные бывают.
Пришел солдатик, смотреть не на что: из себя михрютка, голенища болтаются, фуражка вороньим гнездом, — даром что сам мастер. Однако бесстрашный: в тряпочку высморкался, во фронт стал, глаза как у кролика, — ан смотрит весело, не сморгнет.
— Как звать-то тебя?
— Лукашкой, ваша милость. «Трынчиком» тоже в швальне прозывают, да это сверхштатная кличка. Я не обижаюсь.
— Так точно. Нескладно, да здорово. А в свободное время лечебницу для живой твари содержу.
— Какую еще лечебницу?
— Галчонок, скажем, из гнезда выпадет, ушибется. Я подлечу, подкормлю, а потом выпущу.
— Скажи, пожалуйста. Добрый какой!
— Так точно. Веселей жить, ежели боль вокруг тебя утишаешь.
Повел король бровью.
— Ишь ты, Чудак Иванович! А каким манером, ты вот похвалялся, — бескровно и безденежно войну вести можно?
— Будьте благонадежны! Только дозвольте до поры-времени секрет мне при себе содержать, а то все засмеют, ничего и не выйдет.
— Да как быть-то? Ядра льют, пуговицы пришивают. Чего ж ждать-то?
— Не извольте беспокоиться! Пошлите, ваша милость, суседскому королю с почтовым голубем эстафет: в энтот, мол, вторник в семь часов утречком пусть со всем войском к границе изволят прибыть. Оружия ни холодного, ни горячего чтоб только с собой не брали, — наши, мол, тоже не возьмут. И королевскую большую печать для правильности слова приложите. Да на военный припас три рубля мне пожалуйте, только всего и расходов.
— Ладно! Однако, смотри, Лукашка. Ежели на смех меня из-за тебя, галченка, подымут, — лучше бы тебе и на свет не родиться.
— Не извольте пужать, батюшка. Раз уж родился, об чем тут горевать.
С тем и вышел, голенища свои на ходу подтягивая.
Стянулись к приграничной меже войска, — кто пешой, кто конный. Оружия, действительно, как условились, не взяли. Построились стеной, строй против строя. Шепот по рядам, как ветер перекатывается. Не зубами ж друг друга грызть будут. Ждут, чего дальше будет.
Короли, насупившись, кажный на своем правом фланге на походном барабане сидит, в супротивную сторону и не взглянет.
Глядь, издалека на обозной двуколке Лукашка катит, под себя чего-то намостил, будто кот на бочке подпрыгивает.
Осадил коня промеж двух войск, скочил на земь и давай из тележки круг за кругом толстый корабельный канат выгружать. А вдоль каната на аршине дистанции узлы позакручены.
Стал Лукашка на пень, ладони ложечкой сложил и во все стороны звонким голосом разъяснение сделал:
— Вот, стало быть, братцы, посередине каната для заметки синий флажок завязан. Пущай кажное войско на своей стороне, в затылок стамши, за канат берется.
Флажок, значит, над самой границей придется. И с Богом, понатужьтесь, тяните на перетяжку. Чья сторона осилит, канат к себе перетянет, та, стало быть, и одолела. И амбицию свою соблюдем и никакого кровопролития в золотой валюте. Скоро и чисто. Полей не перетопчим, детей не осиротим, хаты целы останутся. А уж какое королевство не одолеет, пущай супротивникам на свой кошт полное угощение сделает. Всему то-есть населению. Ежели господа короли согласны, нехай кажный со своей стороны батист-платочком взмахнет — и валяйте!
А чтобы веселей было тянуть, пущай полковые оркестры вальс «Дунайские волны»
Ухмыльнулись короли, улыбнулись полковники, осклабились ротные, у солдат —
рот до ушей. Пондравилось! Стали войска по ранжиру гуськом, белые платочки в воздух взвились. Пошла работа! Тужатся, до земли задами достают, иные сапогами в песок врывшись, как клю-ковка стали. А которые старшие, вдоль каната бегают, своих приободряют: «Не сдавай, ироды, наяривай! Еще наддай, родненькие, так вас перетак. «
Лукашка клячу свою отпрег, брюхом перевалился, вдоль каната разъезжает, —
чтобы обману нигде не было. Увидал, как на супротивной стороне канат было об березу закрутили, чичас же распорядился: «Отставить! Воюешь, так воюй по правилу. «
Вспотели кавалеры, дух над шеренгой будто портянки в воздухе поразвесили,
— птички так в разные стороны и разлетелись. А народ в азарт вошел. Полковники которые, генералы, все к канату прицепились, старички некоторые, мирное население, из-за кустов повыскакивали, вонзились, кажный в свою сторону наддает — тянет. Только и слышно, как штаны-ремешки с обоих фронтов потрескивают.
Короли, и те не выдержали. Повскакали с барабанов, кажный к своему концу бросился. Музыканты трубы покидали и туда же.
И вдруг, братцы мои, как лопнет канат на самой середке: так оба войска гуськом на земь и попадали. Пыль винтом! Отдышавшись, озираются. Как быть?
Кличет седой король Лукашку.
— Эй, ты, Ерой Иванович! Как же теперь вышло? Кто победил-то?
А Лукашка громким голосом на всю окрестность, глазом не сморгнувши, объявляет:
— Ничья взяла! Полное, стало быть, замирение с обеих сторон. Кажный король суседское войско угощает. А назавтра, проспавшись, все, значит, по своим занятиям: кто пахать, кто торговать, кто толокно хлебать.
Ликование тут пошло, радость. Короли друг дружку за ручку трясут, целуются. По всей границе козлы расставили, столы ладят, обозных за вином-закусками погнали. А пока обернутся, тем часом короли в павильон за свои шашки сели, честно и благородно.
Не все, конечно, с земли встали-то. У иных, как канат лопнул, —
шаровары-брюки по швам разошлись, как тут пировать будешь. Кое-как, рукой подтянувши, до кустов добрались, а там бабы, которые на сражение издали смотрели, швейную амбулаторию открыли. Известно, уж у кажной бабы в подоле нитка-иголка припасена.
Кликнули к себе короли в павильон Лукашку.
— Что ж, молодец, дело свое ты справил. Чем тебя наградить, говори, не бойся. На красавице женить, альбо дом с точеным крыльцом построить?
Высморкался Лукашка в тряпочку, во фронт стал, отвечает:
— Дом у меня везде. Где я нужен, там и мой дом. Красавицы мне не надо, из себя я мизерный, ей будет обидно. Да и мне она, человеку кроткому, не с руки.
Соблаговолите лучше, Ваше Здоровье, приказ отдать по обоим королевствам, чтоб ребята птичьих гнезд не разоряли. Боле ни о чем не прошу!
Ухмыльнулись короли, обещали, отпустили его с миром. Блаженного дурака и наградить нечем.
Таким манером, землячки, сражение энто на пользу всем и пошло. У других от войны население изничтожается, а здесь прибавка не малая вышла. Потому, когда бабы по густым кустам-буеракам разбрелись, — портки полопавшиеся на воинах пострадавших чинить, — мало ли чего бывает. Крестников у Лукашки завелось, можно сказать, несосветимое число!
Саша Черный — Сказка Мирная война, читать текст
См. также Черный Саша (Александр Михайлович Гликберг) — Проза (рассказы, поэмы, романы . ) :
Сказка Ослиный тормоз
Притаилась, стало быть, наша головная колона в Альпах в непроходимом у.
Сказка Правдивая колбаса
Служил в учебной команде купеческий сын Петр Еремеев. Солдат ретивый, .
Источник
За синими братцы морями
- ЖАНРЫ 360
- АВТОРЫ 273 330
- КНИГИ 641 739
- СЕРИИ 24 438
- ПОЛЬЗОВАТЕЛИ 603 321
Посылает полковой адъютант к первой роты командиру с вестовым записку. Так и так, столик у меня карточный дорогого дерева на именинах водкой залили. Пришлите Ивана Бородулина глянец навести.
Ротный приказание через фельдфебеля дал, адъютанту не откажешь. А Бородулину что ж: с лагеря от занятий почему не освободиться; работа легкая – своя, задушевная, да и адъютант не такой жмот, чтобы даром солдатским потом пользоваться.
Сидит это Бородулин на полу, лаком-сандараком ножки натирает, упарился весь, разогрелся, гимнастерку с себя на паркет бросил, рукава засучил. Солдат был из себя статный да крепкий, хочь патрет пиши: мускулы на плечах и руках под кожей чугунными желваками перекатываются, лицо тонкое, будто и не простой солдат, а чуть-чуть офицерских дрожжей прибавлено. Однако ж, что зря хаять, – родительница у него была старого закала, природная слободская мещанка, – в постный день мимо колбасной лавки не пройдет, не то, чтобы что…
Перевел дух Бородулин, ладонью пот со лба вытер. Поднял глаза, барыня в дверях стоит, – молодая, значит, вдова, у которой адъютант по сходной цене фатеру сымал. Из себя аккуратная, личико тоже – не отвернешься. Ужли адъютант у корявой жить станет…
Скочил он на резвые ноги, – гимнастерка на полу. Только он ее через голову стал напяливать, второпях в ворот руку вместо головы сунул, ан барыня его и притормозила:
– Нет, нет! Гимнастерку не трожьте! Обсмотрела его по всем швам, будто экзамен произвела, и за портьерку медовым голосом бросила:
– Чисто Антигной!… Энтот мне как есть подходит.
И ушла. Только дух за ней сиреневый так дорожкой и завился.
Принахмурился солдат. На кой ляд он ей подходит? Экое слово при белом свете ляпнула… С жиру они, барыни, перила грызут, да не на такого напала.
Справил Бородулин работу, снасть свою в узелок связал, через вестового доложился.
Вышел адъютант самолично. Глаз прищувил: блестит столик, будто его корова мокрым языком облизала.
– Ловко, – говорит, – насандалил! Молодец, Бородулин!
– Рад стараться, ваше скородие. Только извольте приказать, чтобы до завтрева окон не отпирали, пока лак не окреп. А то майская пыль налетит, столик затомится… Работа деликатная. Разрешите иттить?
Наградил его адъютант как следовает, а сам ухмыляется.
– Нет, братец, постой. Одну работу справил, другая прилипла. Барыне ты оченно понравился, барыня лепить тебя хочет, понял?
– Никак нет. Сумнительно чтой-то…
А сам думает: что ж меня лепить-то? Чай уже вылеплен!…
– Ну, ладно. Не понял, так барыня тебе разъяснение даст.
И с тем фуражку на лоб и в сени проследовал. Только, стало быть, солдат за гимнастерку – портьерка – взык! – будто ветром ее вбок отнесло. Стоит барыня, пуховую ладонь к косяку прислонила и опять за свое:
– Нет, нет! Взойдите, как есть, в натуральном виде. Вас как зовут-то, солдатик?
– Иван Бородулин! – ответ дал, а сам, будто медведь на мельничное колесо, вбок уставился.
Зовет она его, значит, в свой покой на близкую дистанцию. Адъютант приказал, не упрешься.
– Вот, – говорит барыня, – обсмотрите. Все крутом, как есть моей работы.
Мать честная! Как глянул он, аж в глазах забелело; полна горница голых мужиков, кто без ног, кто без головы… А промеж них бабы алебастровые. Которая лежит, которая стоит… Платья-белья и звания не видать, а лица, между прочим, строгие.
Барыня тут полное пояснение сделала:
– Вот вы, Бородулин, по красному дереву мастер, а я из глины леплю. Только и разница. Ваша, например, политура, а моя – скульптура… В городе монументы, скажем, понаставлены, те же самые идолы, только в окончательном виде…
Видит солдат, что барыня не военная, мягкая, – он ей поперек и режет:
– Как, сударыня, возможно? На монументах ерои в полной парадной форме на конях шашками машут, а энти, без роду-племени, ни к чему. Разве таких голых чертей в город выкатишь?
Она, ничего, не обижается. В кружевной платочек зубки поскалила и отвечает:
– Ан вот и ошиблись. В Питере не бывали? То-то и оно! А там в Летнем саду беспорточных энтих сколько угодно. Который бог по морской части, которая богиня бесплодородием заведует. Вы солдат грамотный, следует вам знать.
«Ишь заливает! – думает солдат. – Чай там в столичном саду мамки княжеских ребят нянчат, начальство гуляет, – как же возможно погань такую меж деревьев ставить?…».
Достает она из рундучка белую мохнатую простыню, край кумачевой лентой обшит, – подает солдату.
– Вот вам заместо крымской епанчи. Рубаху нательную сымайте, мне она без надобности.
Ошалел Бородулин, стоит столбом, рука к вороту не подымается.
Ан барыня упрямая, солдатского конфуза не принимает:
– Ну что ж вы, солдатик? Мне ж только до пояса, – подумаешь, одуванчик какой монастырский!… Простыньку на правое плечо накиньте, левое у Антигноя завсегда в натуральном виде.
Не успел он опомниться, барыня простыню на плече лошадиной бляхой скрепила, посадила его на высокий табурет, винт подвинтила… Вознесся солдат, будто кот на тумбе, – глазами лупает, кипяток к вискам приливает. Дерево прямое, да яблочко кислое…
Взяла она солдата на прицел из всех углов.
– В самый раз! Вот только стригут вас, солдат, низко, – мышь зубом не схватит. Антигною беспременно кудерьки полагаются… Мне для полной фантазии завсегда с первого удара модель по всей форме видеть надо. Ну, этой беде пособить нетрудно…
В рундучок снова нырнула, паричок ангельской масти вынула и на Бородулина его так круглым венчиком и скинула. Сверху обручем медным притиснула, – то ли для прочности, то ли для красоты.
Глянула она с трех шагов в кулачок:
– Ох, до чего натурально! Известкой бы вас побелить, да в замороженном виде на постамент поставить – и лепить не надо…
Посмотрел и Бородулин в зеркало, – что наискось в простенке около козлоногого мужика висело… Будто черт его за губу дернул.
Ишь срамота… Мамка не мамка, банщик не банщик, – то есть до того барыня солдата расфасонила, что хочь в балаганах показывай. Слава Тебе, Господи, что окно высоко: окромя кошки, никто с улицы не увидит.
А молодая вдова в раж вошла. Глину вокруг станка вертит, туловище в сыромятном виде на скорую руку обшлепала, заместо головы колобок мятый посадила. Вертит, пыхтит, на Бородулина и не взглянет. Спервоначалу она, вишь, до тонких тонкостей не доходила, абы глину кое-как обломать.
Потеет солдат. И сплюнуть хочется, и покурить охота смертная, а в зеркале плечо да полгруди, как на лотке, корнем торчат, вверху рыжим барашком пакля расплывается, – так бы из-под себя табурет выдернул да себя по морде и шваркнул… Нипочем нельзя: барыня хочь и не военная, однако обидится, – через адъютанта так ушибет, что и не отдышишься. Упрела, однако ж, и она. Ручки об фартук вытерла, на Бородулина смотрит, усмехается.
– Сомлели? А вот мы передышку чичас и сделаем. Желательно походить, походите, а то и так в вольной позиции посидите.
Чего ж ему ходить в балахоне-то энтом с обручем? Запахнул он плечо, слюнку проглотил и спрашивает:
– А из каких он, Антигной, энтот, будет? В богах бусурманских числился, либо на какой штатской должности?
– При крымском императоре Андреяне в домашних красавцах состоял.
Покрутил Бородулин головой. Скажет, тоже… При императоре либо флигель-адъютанты, либо обер-камердинеры полагаются. На кой ему ляд при себе хахаля такого в локонах содержать.
А барыня к окну подошла, в сад по грудь высунулась, чтобы ветром ее обдуло: тоже работа не легкая, – пуд глины месить, не утку доить.
Слышит солдат за спиной писк-визг мышиный, портьерка на кольцах трясется. Покосился он взад на оба фланга, чуть с табуретки не сковырнулся: с одного конца барынина горничная, вертеха, в платочек давится, с другого денщик адъютантский циферблат высунул, погоны на нем так и трясутся, а за ним куфарка, – фартуком пасть закрывает… Повернулся к ним Бородулин полным патретом – так враз всех и прорвало, будто по трем сковородкам горохом вдарили… Прыснули, да скорее ходу по стенке, чтобы барыня не застигла.
Источник