У самого Синего моря
Жили-были Старик и Старуха у самого Синего моря.
У Старика было Золотое яичко. Почему Золотое, причем здесь курочка Ряба, я не знаю.
Да и Старик не знал.
А если и знал, то забыл.
А если и не забыл, то, все равно, никому не говорил.
Да и говорить было некому. Вокруг на тышу верст никого.
Одна Старуха. А она никогда и не спрашивала. И так хорошо. Есть и есть.
Об чем спрашивать?
У Старухи было разбитое корыто.
Это, конешно, поважнее будет! Тут не промолчишь!
Доняла она Старика со своим корытом.
И пошел он к Синему морю. Звать Золотую рыбку.
Откуда она взялась такая, Золотая, тоже никто не знает.
Откуда, откуда? Живет она здеся, в энтой сказке. И в памяти народной. Вместе с Сан Сергеичем. А ему, нашему всему, память вечная.
Приплыла Золотая рыбка, спросила: «Чо те надобно, Старче?»
«Так просто, – говорит, – Пообчаться пришел! Это Старухе корыто надобно новое, а то старое разбилося совсем!»
Ничего не ответила рыбка.
Подумала только, что не ценят Старуха со Стариком то, что имеют сами, а не соседи, там, какие-нибудь. Или родственники.
У других все больше, да слаще. Эх! Люди, люди…
Короче.
Ничего не ответила рыбка. Только хвостиком махнула.
И уплыла в Синее море…
Хвостиком махнула, значить, и разбилось у Старика его золотое яичко.
Да и простое яичко разбилось тоже. Вот такие дела…
Притащился Старик домой с разбитыми яйцами.
Сначала порадовалась Старуха.
Не шляйся, мол, Старик, по Золотым рыбкам.
А потом поняла Старуха, что осталась она теперь, действительно, у разбитого корыта. Хоть стиральну машинку покупай. Ни чо не поможет!
Что имеем – не храним! Потерявши – плачем!
Живут Старик со Старухой и думают.
Чему бы им еще можно порадоваться? Из того, что неразбитое осталось.
А к Золотой рыбке больше Старик не ходит. Зачем?
А то махнет хвостиком и поминай, как звали…
Хорошо ей там, в Синем море…
А нам здеся пропадать да радоваться чему-нибудь…
Источник
Жили были старик со старухой у самого синего моря интересные факты
«Вопросы литературы», 2012, №3
Нужна ли нам сегодня эта книга? Время — давно прошедшее, место действия — теперь уже не на нашей земле, вера — старая. Супергероев нет — это ясно уже из названия, экстремальные ситуации тоже прогнозируются с трудом. Неспешное повествование о старике и старухе, живших «у самого синего моря”, не слишком соотносится с ожиданиями публики, привыкающей постепенно к причудливой жанровой смеси (немного чернухи, треть «исторической правды” плюс чуть-чуть фэнтэзи для любителей и далее эротики по вкусу). Всего этого у Катишонок нет. Отметим, однако, что книга, изданная в 2006 году в США, в 2011 была удостоена премии «Ясная Поляна” в номинации «XXI век”, а ранее вошла в шорт-лист «Русского Букера”. Чем же привлекла эта книга экспертов, и есть ли шанс на ее популярность у «просто-читателей”?
Роман Елены Катишонок — о русских людях и о колесе истории. О том, как складывается и разрушается жизнь человека. О любви и о том, как она проходит. О том, над чем властно и не властно время. А еще — просто о том, как жил старик со своей старухой у самого синего моря. Впрочем, в отличие от пушкинской сказки, Катишонок указывает не на то, как важно вовремя остановиться в своих претензиях на счастье, а на судьбы людей, которые немногого хотели — но время, эпоха многого захотели от них.
Пушкинскими реминисценциями текст буквально пронизан: «неделя, другая проходит”, «пуще прежнего старуха бранится”, «синее море”, к которому ходит старик. Автор «играет” с хрестоматийным текстом, вставляя в знакомые «лукоморские” рамки своих старика и старуху. История семьи Ивановых — Григория и Матрены, их детей, внуков, а потом и правнучки, — при всей своей кажущейся нетипичности (семья староверов, живших в Прибалтике и сохранивших, несмотря на революцию, Гражданскую и Отечественную войны, исконно русские черты и традиции) на редкость типична как отражение истории страны в человеческих судьбах. Простые люди, как будто бы даже не очень хорошо понимающие, что происходит вокруг них, сохранили веру в то, что ремеслу надо учиться с детства, что людей убивать нельзя, в праздник одежда должна быть нарядной, а душа — всегда чистой, что в дни горестей и радостей семье следует собираться вместе.
Собственно, стремление писателя показать крутые повороты эпохи глазами простого человека новаторским назвать сложно. Еще «Бородино” Лермонтова предлагало именно такой взгляд на историческое событие — незамутненный излишней образованностью и рефлексией. В литературе XX века подобную поэтику мы встречаем у Веры Пановой, по тому же пути шел и А. Солженицын в «Одном дне Ивана Денисовича”; эпоха (без ее крутых поворотов) и простые люди, живущие вопреки и невзирая на, появились у В. Семина в весьма озадачившей критиков 60-х повести «Семеро в одном доме” (у последнего, кстати, описание жизни ростовской окраины чем-то неуловимо напоминает «окраинную жизнь” Катишонок).
Задачи писатели ставили разные, но в каждом случае мир оказывался шире рамок восприятия героя. Катишонок же словно подчиняет историю восприятию старика и старухи — поэтому в канун революции для старика нет ничего страшнее тифа, которым переболели Матрена и их старшая дочь Ирина, а для старухи самым болезненным испытанием времен Отечественной войны после гибели близких становится измена старика. При этом «клан старика и старухи был разделен и хлебнул от каждого из трех котлов” — от фронта, тыла (эвакуации) и оккупации. На нескольких десятках страниц кратко и скупо описана жизнь семьи, разделенной войной. «Две семьи наладились жить, в то время как третья отчаянно билась, чтобы выжить; а это не одно и то же”, — в словах о том, как пережили эвакуацию дети и внуки стариков Ивановых, отражена бытовая и строгая правда эпохи — при том, что «всю правду” о войне автор выразить отнюдь не стремится: «военные” страницы романа интересны не какой-либо эксклюзивной исторической информацией, но пронзительной точностью «первопредметов” и психологической, внутренней нюансировки. Голодные внуки старика и старухи и Ирина — их мать, не желающая воровать хлеб, к которому она «приставлена”, даже ради своих детей, и потрясенный председатель, вынуждающий ее пойти на воровство, чтобы спасти этих детей. — вот только один эпизод из военной жизни героев романа.
Староверческая семья вообще оказалась прекрасным материалом для осмысления проблемы «человек и история”. В ней особенно сильна власть традиций: перемены для членов семейного клана старообрядцев — это прежде всего посягательство на основы, испокон веку осознававшиеся как фундамент вечного человеческого бытия. Мир, в котором все было предельно ясно и стройно, то и дело сотрясается от ударов извне. Когда Ивановы бегут от немцев в Ростов во время Первой мировой, они переживают первое потрясение — и именно с него начинается трагическая, роковая череда новых: в Ростове ничего не осталось от того города, который был городом их молодости; майдан уже не тот (торгуют странными, никому не нужными вещами); мебель, которую мастерски делает старик (еще и не старик), никому не нужна; молодой казак, продающий форму и почти не испытывающий стыда, символизирует конец того времени, когда внутренние основы человечности еще не были поколеблены. Впрочем, и возвращение «к самому синему морю” в землю Остзейскую не спасает — оно лишь оттягивает момент разрушения основ.
Для старика и старухи нет белых и красных, нет русских и немцев. Есть вечные законы, которые преступать нельзя. Старик после войны в день своего юбилея ведет мысленный разговор с погибшим сыном, и каждый из них признается, что «не мог убивать” — не случайно отец вспоминает Фридриха, немца, попавшего в плен еще в годы Первой мировой и ставшего верным помощником старику в его мебельной мастерской: и немец Фридрих, и русский Иванов показаны как люди с единым психологическим фоном и схожими судьбами.
При этом Катишонок занимает позицию, которую не все сегодня могут разделить: началом войны для старика и старухи оказывается не вторжение фашистской армии в город, а присоединение Прибалтики к Советскому Союзу; война есть не главное, а одно из потрясений, выпавших на долю семьи Ивановых и поставивших под угрозу незамутненность и стройность их внутреннего, домашнего мира. Недаром война оказалась не способна разрушить тот «почвенный слой”, на котором крепится семейный уклад Ивановых — а если не разрушаться, то подтачиваться изнутри основы их жизни начнут тогда, когда дети и внуки станут жить по-своему, не всегда вспоминая, что есть Бог и что их когда-то учили об этом не забывать. Так в большой староверческой семье появится спившийся бездельник-фронтовик, бывший танкист — любимый младший сын старухи Симочка; равнодушная даже к собственному ребенку дочь Ирины Тайка; пришедшие с нелюбимой невесткой Надеждой «неясные”, чуждые внуки. «Кроткие” и «гордые” — так лаконично определяет сущность своих детей и внуков старик, интуитивно угадывая в вечном кровном родстве чужие, подтачивающие эту семейственность токи. Современная, все ускоряющаяся жизнь не желает вписываться в строгие рамки прежних основ, разрушение которых проявляется во всем, в том числе и в отношении к работе, ремеслу — и Мотя, старший сын Ивановых, когда-то помогавший отцу делать мебель в семейной мастерской, ежедневно равнодушно подходит «к чужому, то есть государственному, верстаку” и с облегчением отходит от него «в конце рабочего дня. И сам верстак, и все инструменты были общими, а значит, тоже чужими, и не узнавали руку, встречаясь; всякий раз нужно было привыкать заново то к рубанку, то к стамеске”. Так лаконично и точно рисует Катишонок портрет социализма с вполне человеческим, прибалтийским лицом, портрет мира, в котором общее — значит никакое, ничье, безликое и безличное. И тоска старухи по мирному («досоветскому”) времени вполне понятна — это не только мечта о былой обеспеченной жизни, но и любовное отношение к эпохе, когда все еще не было общим, а значит — ничьим.
Но разрушение устоев — это, кроме того, и движение вперед, оно не может оцениваться однозначно. Еще одно событие, ставшее для старухи потрясением: беременность незамужней внучки и рождение правнучки Лельки, — показало, что временные устои не вечны. Появление Лельки переводит историю старика и старухи в новую, неожиданную тональность, более очевидным становится философское измерение этой истории: «младая жизнь”, которая «играет” пусть не по-пушкински — у «гробового входа”, но — по-тютчевски — «на склоне лет”, способна примирить и привыкших к своей вражде старика и старуху. Не случайно темой их разговоров становится не только правнучка, но и сюжеты пушкинских сказок, которые они от нее узнают и обсуждают, примеряя к собственной жизни. «Сказка о рыбаке и рыбке” — любимая сказка Лельки и старика — логически обрамляет и повествование о стариках Ивановых (недаром «созданные из Божьего света золотые рыбки” появятся в заключительных строках романа, описывающих похороны Матрены, — появятся, чтобы символизировать вечность жизни, непрерывность человеческого бытия). «Восхитительные строки незаметно оставались у старика в сердце”, и все чаще в его размышлениях звучат проницающие его сознание, отделившиеся от автора пушкинские слова.
Лелька, таким образом, становится одной из главных героинь катишонковского романа: если раньше события изображались с точки зрения лишь старика и старухи, то с появлением маленькой героини жизнь обретает новые краски. Для состарившихся Ивановых память о прошлом была единственной составляющей их внутренней жизни, Лелька же «открывает” для себя «новый” мир, и этот взгляд на происходящее детскими, но многое понимающими глазами придает тексту новое измерение, переводит повествование в «трехмерную” сферу. Красочное описание послевоенного базара — девочка посещает его сначала со старухой, которую интересуют мясные и молочные ряды, а потом со стариком, разглядывающим деревянные игрушки и вспоминающим о собственном ремесле краснодеревщика, — очень точная зарисовка послевоенной советской жизни, в которой присутствует и трагический акцент — вспомним, как Лелька увидела, что «через базарную площадь не шли, нет: двигались, тяжелыми толчками отпихиваясь от земли, очень короткие дядьки” — раненые, инвалиды.
Роль Лельки в повествовании оказывается значительнее, чем могла бы быть, и не только потому, что образ этот, очевидно, автобиографичен. Появление нежеланного внебрачного ребенка — это торжествующая жизнь, нарушение традиции, того, что было нормой в прежнем мире. Рождение правнучки помогает обрести смысл жизни старику и скрывающей от других, но осознающей это старухе — беда нового времени, оказывается, не в нарушении традиции и расшатывании «уклада”, а в потере духовности, в самом факте отсутствия души. Традиции не вечны, но некие нравственные нормы, пренебречь которыми нельзя, непреложны: поэтому Ирина, старшая дочь, не может отказать невестке Надежде и пускает ее в переполненный дом, хотя эта самая Надежда ранее отказала ей в помощи несмотря на то, что Ирина с детьми голодала в эвакуации.
Жизнь в романе «Жили-были старик со старухой. ” не просто трехмерна, объемна. У нее есть запах и вкус, у нее есть цена — это ощутимо проявляется в описании базара, процесса купли-продажи, который становится еще одной страницей жизни героев. С поистине драматургическим мастерством показана в повести сцена покупки картошки, оба участника которой — продавец из местных и покупатель Максимыч — участвуют в игре, правила которой им отлично известны:
Хозяин бесцеремонно высыпает. точнее, собрался высыпать остатки в лоток, но как раз в это время и появляется — совершенно случайно, разумеется, — такой вот ворошиловский стрелок в лице Максимыча. Идет мимо праздной походкой и приостанавливается, чтобы, сняв рукавицу, одобрительно пощупать картофелины (морковь, свеклу, нужное вписать).
— Хороша; рассыпчатая, небось.
— А то, — с достоинством соглашается хозяин, косясь на вокзальные часы: скоро поезд.
— Взять, что ли, — задумчиво тянет старик. — Завчера принес, баба взялась чистить, а она с пятнами; полсетки выбросили вон.
Здесь главное — не перегнуть палку, поэтому Максимыч добавляет:
— Твоя, похоже, хорошая, не мороженая, — и держит паузу, но и руку тоже держит на картошке, не убирает.
Торговец, типичный остзейский тугодум, хватает нож с поистине осетинской пылкостью и так ловко швыряет картофелину на лезвие, что — воля ваша — никак не вяжется с местным созерцательным темпераментом.
— Смотри, — он распахивает плотный и чистый золотистый срез, — смотри. Это не картошка, это яблоко (груша, дыня, нужное вписать, но можно и не вписывать, ибо этой заключительной ремарки не последовало: все-таки хозяин не осетин, нет).
— Хороша, — с восторгом соглашается старик, — хороша! Почем она у тебя?
Каждая деталь не случайна — она несет на себе отпечаток эпохи. Старуха, перебирающая свои сокровища, хранящиеся в старой банке из-под печенья: половинку свадебной тиары, крестильные сорочки умерших детей, старые ассигнации, фотографию — перебирает, словно четки, память о прошлой жизни, чье дыхание хранит в себе каждое из «сокровищ”. Ангел, которого она извлекает из коробки, чтобы порадовать правнучку в канун нового года, не просто осколок старой жизни, при виде которого Ирина вытирает слезы, а Максимыч потрясенно смотрит на жену, — это символ вечной человеческой веры в чудо, которая одна только, может быть, и приводит к спасению.
Внимание к детали ощущается в самом языке героев. Речь их не просто индивидуализирована — она, как в драме, прежде всего и создает образ. Портрет старухи был бы неполным без метких ростовских (и не только) словечек: «фордыбачишь”, «выкамаривать” — то с одобрением, а то неприязненно выговариваемых старику. А чего стоит одно только «царственно” брошенное: «не сепети”, сказанное невестке, пришедшей заселиться в и без того тесную квартиру старика и старухи — что, кстати, удается ей без труда!
Умение слышать голоса героев особенно заметно в «массовых сценах”. Так, голоса сидящих за праздничным пасхальным столом воспринимаются, по замечанию самой Катишонок, как «антракт в театре”. Отдельные реплики из по-модернистски не связанных между собой диалогов погружают нас в атмосферу «роевой”, неустойчивой жизни:
— Кто ей шьет, неужели мать.
— Зависит, сколько до этой работы ехать. Если по часу, так мне и денег этих не надо.
— Какая ты большая выросла, скоро в школу пойдешь.
— Из селедки все кости вынешь, порубишь меленько.
— Сабинка, проше пани, как мою матку.
— Вот получит аттестат зрелости.
— Не, млека немае, нету.
— Я сказала: или — или, сколько можно на двух стульях.
— А он.
— . в танке горел! Мы за Сталина жизнь отдавали.
— Бывало, дашь дворнику гривенник, так потом.
— Потом яйцо крутое покроши, и опять майонез, но лучше.
— Лучше бы, может, по докторской части, ввиду того.
— Он сразу: «Что ты имеешь в виду?”.
— А ты.
— Ты мне налей красненького, во-о-он того.
— Он «того”, я тебе говорю, думает, на дуру напал.
— Ма-а-ам, а ты не уйдешь.
— Чья это такая цыганочка? Тебе сколько лет.
— Сколько лет, сколько зим, Камита Александровна, Христос Воскресе.
Сама Елена Катишонок очень точно определяет особенность своего повествования в следующих словах о главных героях, находящихся в центре повествования: «Вся картина их жизни более всего похожа на карту, составленную из фрагментов разного масштаба, где какой-то крохотный квадратик вдруг выхватывается лупой и разрастается, позволяя увидеть забытые надписи, лица, имена, а то и ступеньки дома, которого давно уж нет на свете. Лупа передвигается, не ведая, чем является найденная точка: заброшенным населенным пунктом или знаком конца предложения. Следует допустить и то, что какие-то места карты истерлись на сгибах, края надорваны и лохматятся, да и стекло лупы замутилось — должно быть, капля упала, капля дождя”. Этих «капель”, вставных новелл, то и дело прерывающих — или раскручивающих — событийную цепь, в катишонковском тексте немало. Герои Катишонок при всей замкнутости своего мира, что обусловлено и старой верой, и установкой на незаметное, простое существование, не могут остаться в стороне от вопросов, которые ставит перед ним эпоха. Эти вопросы — об ужасах еврейского гетто в годы оккупации — старик задает своему интеллигентному зятю, Феде, а после страшного рассказа приходит на еврейское кладбище и «твердо” крестится «на разбитую звезду Давида, наполовину вросшую в землю”. Подобные вопросы задает себе и своему коллеге и сам Федор Федорович, образованный врач, когда время началось, по его словам, «анафемское, средневековое” — антисемитская кампания конца 40-х годов.
Впрочем, в семье Ивановых с правительственным сообщением о врачах-вредителях поступают просто: выдергивают шнур радио из розетки. Окружающий мир для старика и старухи и всей их семьи делится не на русских, немцев, евреев, белых, красных и т. д., а на «наших”, «живущих по совести”, и не наших. Может быть, сами того не зная, они пришли к мысли, высказанной еще Достоевским в его знаменитой «Пушкинской речи”: «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только стать братом всех людей”. Особенно это ощутимо в тех эпизодах повести, где герои уже не могут не замечать, что происходит вокруг них.
Повесть о старике и старухе — это книга о человеческой мудрости и об умении принять все, что дает человеку Бог. Описание смерти старика, жизни старухи без него, а затем и ухода из жизни старухи не оставляет тягостного чувства. Смерть как естественный конец достойно прожитой на земле жизни — это не конец существования, жизнь бесконечна, потому что дети и внуки ее продолжают и потому что память о человеке живет дольше, чем сам человек. Заключительные эпизоды повести пронизаны осознанием беспредельности человеческого бытия. Осиротевшие дети и внуки, маленькая правнучка, которая не плачет, потому что «не верит, чтобы насовсем”, стенки могилы «такого же цвета, как пасхальное тесто”, река Дон, по которой помчатся к себе домой, в свой Ростов, Матрена с мужем, оставляют ощущение вечности и непоколебимости тех основ, на которых держится семья Ивановых — и, хочется верить, не только она.
Поэтому сегодня нам эта книга нужна. Или лучше так: эта книга нужна нам сегодня. Когда от поисков национальной идеи нас бросает к модернизации, а потом — к так и не найденной национальной идее, к суверенной демократии или куда-то еще. У Елены Катишонок в романе есть люди, которые точно знают, от чего нельзя отказываться и чего в жизни нельзя совершать, а еще есть «идея” о жизни по совести в мире, который начинает забывать о том, что это такое.
(Впрочем, слово «идея” вряд ли необходимо им для того, чтобы определить суть своих жизненных исканий, но идея у них есть. И даже «модернизация” не чужда им: вспомним как обустраивают свою жизнь, приноравливаясь каждый раз к новой власти, члены семейного клана — от старика, мастера-краснодеревщика, до его зятя, Федора Федоровича, зубного врача. Чем не модернизация «по-русски”?)
Эта книга нужна, потому что помогает вспомнить о том, что такое хорошая литература, написанная хорошим языком в не очень модной «сказовой манере”, по законам реализма — с типическими характерами в типических обстоятельствах. И еще потому, что автор точно знает, чтó она хотела сказать нам — читателям. А это, согласитесь, бывает нечасто.
Источник